Ты, обезьянка бога своего, довольствуешься быть всего лишь обезьянкой?
Ф.Ницше
* * *
Пиня... я хочу сказать, Витя Пинсон, трактирщик, говорит мне:
– Подельники, Бздык, это не сайки воронежские. Сейчас он твой, а через
час уже – р-раз, и кроме денег! Я говорил с Рафой – Рафа даёт
Моню-Хлюпика. Ты спросишь мене за Моню, а я знаю?!
– Я знаю за Моню! – говорю я. – Моня нужен, как кипяток в кармане. Он
известный грубиян, этот ваш Моня. Он невежа и циник. И руки у него, как
ноги гиппопотама. Но я знаю Рафу, и я возьму Моню на один заход. Пусть
поработает, как честный фраер!
Пиня кивает – а что ему прикажете делать?
Кивнув, он наливает три кружки пива.
И я пожимаю руку кое-как прикинутой горилле, ради пасхи выпущенной из
зверинца. Хорошо, что я не имею склонности держать в квартире домашних
животных!
Такую обезьянку даже честным грабежом не прокормишь.
Однако ша – где мой карман, и где Монина диэта!
Пусть Монина мама хлопочет, дай Бог им счастья и процветания.
Моня-Хлюпик такой же видный в плечах, как внешний долг молдаванского
шулера Другораки. Хлюпиком Моню прозвали биндюжники, углядев как-то,
что Моня входит в двери пивной «У Вити ПинсонЪ» только боком.
Не знаю, почему так прозвали – наверно, из жалости.
Пиня-Пинсон из наших – он бывший жучок, букмекер.
А Бздык – это я. Прозвище мне не нравится, хотя и очень подходит.
Почему Бздык? Я был боксёром в весе пера.
Нос у меня, конечно, немножко набок. Зато профиль при ходьбе не
парусит. Для связки слов делаю двойку, раз-два: бздык – и пациент на
носилках!
А что делать...
Как говорил холодный сапожник дядя Йося Кырчану: мысель нет – сушите вёсла!
Мы сидим втроём в пивной и наблюдаем, как летний день спускается к вечеру.
Колокольчик над дверью блынькает, и мы с Моней входим к ювелиру Тартаковеру.
– Бонжур почтеннейшей публике! – говорю я, улыбаясь.
На работе я всегда вежлив, словно трамвайный заяц.
Чистая публика с Ришельевки очень ценит к себе приличное обращение.
Здороваюсь даже с канарейкой, томящейся в клетке у входа.
Канарейка в ответ что-то чвикает в надежде, не перепадёт ли ей что-нибудь на бедность? Я закатываю глаза...
О женщины, чьё имя – меркантильность! Так вроде у Гамлета?
Чепуха. Ближе к делу.
Я становлюсь к дверям, превратив белый шарф в элегантный намордник, и обнажаю наган.
Моня-Хлюпик достаёт снятый с пьяного маузер.
Я говорю:
– Делайте зиму, мещане, и обратите ваше внимание! Для собственной
пользы, между прочим. Как говорил граф Толстой во время очередного
налёта, непротивление злу – главнейшая из добродетелей!
Моня в ответном слове груб и несдержан:
– Спокойно, это налёт!! Держите руки вешалкой, или я стреляю, чтоб ваши
дети были здоровы! Господа кассиры, не стройте из себя пугало на
солнцепеке! Взяли мешок и гребём из кассы всю эту резаную бумагу…
Бздык, вы уже стояли на шухере – так видчиняйте себе витрину! Чего вы
стоите, как фофан на выдаче?!
Если бы это помогло, чисто из вежливости я дал бы Моне двойку.
Но для него моя двойка – всё равно, что кашель.
Кассиры слушают Моню, как предсказание конца света, и шевелят розовыми
плавниками. Моня говорит мало, но каждое слово у Мони, как патрон в
обойме маузера.
Почему Моня выглядит как паровоз на бану? Я стою в маске, в тени и у
входа. А Моня, с напыженной красной рожей, будто собирается спортить
воздух – весь на виду, как на витрине, рядом с цепями и кольцами.
Вы таки следите за моим разговором?
Тоненькая блондинка, вся в кружевах, с зонтом, супругом и в шляпке,
похожей на шлюпку, принимается вдруг ворковать над моим ухом, словно
завершая медовый месяц:
– Мосье Бздык, только умоляю, не поймите меня превратно. Эту витрину не
сдвигают, а поднимают сзади вверх – не толкай меня в бок, мещанская
рожа! Это я не вам... И брать надо совсем не ту, а соседнюю, с
изумрудами! Причём быстро... или вам хочется фараонов и весь этот
фейерверк со стрельбой?
Умная речь – не повод для разногласий.
Поэтому я в темпе оформляю витрину и скидаю брюлики в саквояж.
Теперь мне тоже хочется вступить в диалог:
– Извините за склероз, мадам, не припоминаю честь… Если вы в доле, то
что это такое дышит и прилипло к вашему рукаву? Кто этот плешивый
субъект? Он что, тоже трудится серафимом в бюро находок?
В беседу снова встревает Моня:
– Интересуюсь спросить: мы таки работаем, мосье Бздык, или будем глазки строить?
Я только фыркаю, как душ Шарко.
Мадам улыбается и шевелит пальчиками в кружевной перчатке.
Где вы теперь, кто вам целует па-альцы...
Свеженький у неё взгляд на вещи.
Сверху и снизу.
Тут в беседу встревает Тартаковер:
– Уходите, или я зову городового Твердыщенко! Чего тут торчать? Мало
вам, что зарезали без ножа, разнесли магазин вдребезги... Покиньте вжэ
помещение без стрельбы!
– Закрой-ка варежку, Тартаковер! – говорит блондинка. – Я с вас угораю,
как тётя Хеся с деревенской ярмарки. Или ваши брюлики не застрахованы
от угона? Чего вы суетитесь, словно поцык на картине «Сусанна и
старцы»?!
Тартаковер отвечает на это, шаря по нам налитым глазом, как племенной козёл:
– Уходите, или я закричу пожар, и будет бенц!!
Блондинка выхватывает у меня саквояж.
Добавляет в него пяток самых блескучих колец с оконной витрины, колье с изумрудами и пару ниток розового жемчуга.
Теперь мы все по-английски идём на выход.
Перед дверями Моня вырывает у блондинки саквояж, вскидывает на плечи
мешок, набитый разномастными бумажными деньгами, и мы выходим,
провожаемые стонами Тартаковера.
К ювелирной лавке подлетает пролётка, и в ней щеглами посвистывают городовые.
Но нам некогда.
Мы спешим, как отстающие от поезда пассажиры.
Вижу, что блондинка тоже не отстаёт, сжимая в руках барежевый зонтик.
– Чего это вы прётесь следом, как сельдевоз на буксире? – кричит ей Моня вполоборота. – Ещё шаг, и я вам мозги вышибу!
– Ой, ой! Свои сперва заведи, – парирует блондинка. – Шифонер небритый!
Я молча улыбаюсь.
Пора нырять в проходной двор.
Но не тут-то было.
Кто-то ловит меня за локоть, и мы втроем по очереди упираемся в рослую, как верстовой столб, фигуру городового Твердыщенко.
Моня открывает рот, чтобы начать торги или же благородно сдаться.
С Твердыщенко в округе никто не шутит. Даже всерьёз.
Но тут блондинка выхватывает из Мониных рук саквояж и достаёт, не глядя, одно из бриллиантовых колец:
– Федул Евграфович, держите - это для Симочки! Как себя чувствует младшенькая? Зубик уже прорезался?
– Всё слава Богу, мадам Гражина... – растерянно тянет Твердыщенко, и
сосисочно-толстые его пальцы с необыкновенным проворством запихивают
колечко в рукав мундира.
Затем городовой пыхтит и демонстративно отворачивается в другую сторону.
Мы бежим через проходной двор к заранее намеченному подъезду и поднимаемся по широкой мраморной лестнице.
Моня закидывает вещи на подоконник, и мы держим небольшой военный
совет. Затем Моня через окно закрепляет мешок и саквояж между наружной
стенкой и водопроводной трубой.
Назначив время для повторного визита за добычей, мы по одному выходим на улицу.
Тем же вечером я слышу, как Моня, забирая вещи на полчаса раньше оговоренного срока, говорит блондинке:
– Что-то мне, Гражина, даже жаль нашего боксёра! Он так распускал перед тобой пёрышки.
– Я пришлю ему открытку с видом ночного Монтевидео! – хохочет блондинка.
Скорым шагом парочка выходит на улицу.
Вскакивает в ожидающую их пролётку и исчезает во мраке.
Проводив их взглядом, я делаю ручкой: не поминайте лихом!
Час назад я поменял наши дивиденды с полных на порожние, добавив в мешок резаных газет и цветного стекляруса...
Для чего нужна честность в ремесле, вы спросите?
Только для работы с партнером.
